Игорь Гриньков - Сказания о Мандже [рассказы]
Несмотря на попытки возражений, профессор настоял на том, чтобы гости из села остались ночевать у него дома.
Язык и менталитет
После поступления Нарана в университет, Манджа и его жена Булгун на семейном совете решили круто изменить привычный уклад жизни. Они вынуждены были это сделать. Внукова стипендия — тысяча с хвостиком рублей — не позволяла ему даже помышлять о полноценной учебе. Этих денег могло хватить только на проезд в общественном транспорте и на краюшку хлеба с кружкой кипятка на ужин — рацион периода гражданской войны.
Булгун со своей пенсией осталась в поселке на разоренном после страшной зимы хозяйстве, а Манджа перевел пенсию в город и сам перебрался туда, чтобы реально помогать Нарану. Он поселился в землянке у дальних родственников по линии покойной матери и устроился работать ночным сторожем. Очень дефицитная по нашему времени профессия, надо заметить. Пенсии и зарплаты вполне хватало на двоих, учитывая скромные запросы Манджи.
В глубине души Манджа был даже доволен, что внук Наран получает образование по такой солидной, основательной специальности, как «промышленное и гражданское строительство».
Это вам не компьютеры-шмопьютеры, от каковых польза, которую можно увидеть и потрогать руками, весьма сомнительна! А если вывести из строя главную машину-ящик, то все, завязанное на общей сети, полетит к чертовой матери! Вон по телевизору показывают, как ушлые, шустрые мозгами мальчишки без труда проникают в электронные секреты то какого-нибудь банка, то Пентагона. Конечно, штуковина интересная, может быть, очень даже нужная, но стал ли человек от этого счастливее? Один элистинский родственник как-то при Мандже подключил свой компьютер к Интернету, а там срамоты и пакости на каждом шагу, как навоза в нечищеном хлеву! А ведь это и дети смотрят.
Во время ночных дежурств он не спал, как положено по неофициальному режиму работы, а, совершив очередной обход объекта, садился за книги, взятые из библиотеки друга, профессора Баты Борисовича, и усиленно читал. Манджа и раньше не чурался книг, но жизнь на селе оставляла для этого умственного занятия мало времени, а сейчас вся ночь была в его распоряжении. Раз в две недели он по приглашению приходил в гости к Бате, когда в квартире профессора собирались университетские интеллектуалы, а также разные там писатели, художники, артисты, журналисты — одним словом, те, кого принято называть творческой интеллигенцией. На таких вечерах Манджа преимущественно молчал, больше прислушивался к разговорам, мотая что-то на свой поседевший ус. Он также внимательно присматривался к городской жизни и делал для себя выводы, иногда очень огорчительные.
Изредка приезжая домой в поселок, он делился своими впечатлениями с женой Булгун и соседом Эрдней:
— Представляете, в городе совсем не говорят по-калмыцки! А молодежь и люди среднего возраста вообще свой язык не знают. На селе еще куда ни шло. Вот у нас тракторист Иван, хоть и русский, а на калмыцком калякает, как на родном.
Эрдня, до этого чаще бывавший в городе, подтвердил грустные наблюдения приятеля:
— Я давно это заметил. Думаю, высылка в Сибирь повлияла.
Манджа ответил:
— Да, конечно! Но чеченцы, ингуши, балкарцы, карачаевцы и крымские татары язык-то свой сохранили, а находились примерно в тех же условиях. Мне кажется, это гораздо раньше началось. Профессор Бата Борисович рассказывал мне, что еще в 1929 году поэт Санджи Каляев с горечью писал, что калмыки могут потерять свой язык и обычаи. Его тогда обвинили в пропаганде буржуазного национализма, и, кажется, посадили. Одно из двух: или уже тогда были причины так писать, либо Каляев предчувствовал, что это вполне возможно. Какой-то мы несчастный народ! Будто прокляты небесами!
— Да, поневоле так подумаешь, — согласился Эрдня, любивший на досуге поговорить с другом «про жизнь», — А как объясняют это ученые, с которыми ты иногда общаешься?
— По-разному. Одни говорят, что нельзя было отрываться от родных корней и идти на Волгу четыреста лет назад. Другие — наоборот, толкуют, что причина в том, что Убуши-хан увел в конце восемнадцатого века большинство калмыков с волжских берегов обратно в Азию, а здесь остались крохи народа.
— А сам ты — что кумекаешь?
— Моя думка такая: может, правы и те другие. Но почему тогда евреи, две тысячи лет рассеянные по всему миру, сохранили и религию, и язык? Они, что, из другого теста сделаны?
Рассказывали мне, что лет десять назад ходил по Элисте долговолосый, высокий и худой калмык в светлом пиджаке. По собственному почину он расклеивал в магазинах и учреждениях таблички на калмыцком: «opлhн» — «вход», «hapлhн» — «выход», «секэтэ» — «открыто», «xaphaта» — «закрыто», «завср» — «перерыв». Никто ему не помогал, таблички делал за свои деньги. Потом он умер, а таблички поотодрали со стен и дверей. Вот и все наше отношение к самим себе. Надо не словами кумысный патриотизм проявлять, а делами!
— Так что же делать-то? — вопросил сосед, привыкший доверять мнению Манджи.
— Одному человеку это не по силам, что и показывает пример с мужчиной, о котором я рассказал. Таких бы людей побольше! Властям поддерживать их надо, а не считать полусумасшедшими, — ответил Манджа. Нужно долго и кропотливо работать, а не устраивать кампанейщину, типа проведения «Года языка». Выходит, год прошел, язык восстановили, и о вопросе можно забыть?! А на самом деле провели несколько совещаний, конференций, конкурсов и объявили следующий год «Годом сайгака» или «Годом тюльпана». И ровно через год степь покрылась цветущими тюльпанами или стадами сайгаков, которых мы уже уничтожили.
— Да, степь голая, — заметила Булгун, ставя перед мужчинами пиалы со свежей джомбой. По чаю, приготовленному именно женой, Манджа очень скучал в городе. Он взглядом поблагодарил жену. Любимый напиток навел его на новые размышления:
— Заметил я, что среди калмыков, особенно городских, начисто исчез исконный народный дух.
— Менталитет, — вставил, оживившись, собеседник.
— Менталитет, говоришь. А что это такое? Объясни-ка мне.
— Ну, это… Как бы тебе сказать?
— Значит, не можешь дать четкое определение? И никто не может. Все, вроде, понимают, о чем речь, а внятно сформулировать не могут. Я специально, из любопытства, просмотрел в библиотеке Баты Борисовича разные словари. Так вот, слово «менталитет» в них не везде одинаково объясняется, а иногда такое объяснение полстраницы занимает. Полюбили мы заменять простые понятия мудреными иностранными словами, наверное, чтобы казаться поумнее. Но от этого ума не прибавляется, — вздохнул Манджа.
Они задумались, но пауза была недолгой. Мандже хотелось высказать приятелю все, что накипело на душе в последнее время.
— Мне, еще маленькому пацану, прадед, прадед, тогда еще совсем ветхий, незадолго до своей смерти, в Сибири, рассказывал, что раньше калмыки были другими. Это был народ стойкий, здоровый духом и телом, физически очень выносливый, отважный. Данное слово калмык держал, даже если это было невыгодно ему лично. Самопожертвование было не редкостью: старший брат мог взять на себя вину младшего и ради его спасения спокойно пойти на каторгу.
А откуда взялись эти качества? От жизни! Кто мы были? Кочевники, скотоводы, охотники, воины. И славное прошлое отпечаток накладывало. Потом как-то все это теряться стало…
И еще один вопрос меня тревожит, Эрдня. У всех народов, как известно, женщина — хранительница домашнего очага и семейных порядков. До революции 17-го года в Ставрополе вышла книга, которая называлась «Военное прошлое наших калмыкъ». Там были собраны архивные исторические документы и исследования одного уважаемого русского калмыковеда. Вот только фамилию его я запамятовал. Это плохо, хотя на память мне жаловаться грех.
Так вот, в этой книжке меня поразили строчки о женщине-калмычке, я их даже для Булгун переписал. Хочешь, прочитаю для интереса?
— Давай, — охотно согласился Эрдня.
Манджа начал, слегка наморщив лоб:
— …Нельзя здесь не сказать о калмыцкой женщине, калмычке-жене, калмычке-матери.
Страстная любовь к детям, преданность своей семье, своему очагу, привязанность к мужу и полноеотсутствие преступности среди женщин рисуют во весь рост эту степную обитательницу, живущую в самых тяжелых условиях экономических и общественных.
Надо поражаться, как калмычка может при данных условиях оставаться верной своей кибитке, не бросить свой очаг, около которого она видит постоянно пьяного мужа, полуголодное существование и вечную работу на себя, детей и мужа.
Мораль женщины-калмычки — высокая мораль и она, как воспитательница, дает детям твердые устои нравственности, идеи правды, добра, верности долгу, беззаветной покорности и стоической выносливости…
